ПЕРЕВОДЫ

По сей день я не знаю, кто исполнял песню в тот далекий полдень жаркого лета. Но она изменила мою жизнь. Открыла дверь в страдания. Боль и сожаления о потерянной любви. Трагедия. Французы называют это «triste» (печальный). Жанр был представлен Мадди Уотерсом, Джоном Ли Хукером, Мэджиком Сэмом, Сонни Бой Уильямосоном, Хаулином Вульфом… Можно назвать сотни имен. Но когда я слушал эту музыку, то думал: «Боже мой! Это самая удивительная музыка, которую я когда-либо слышал. В этом есть что-то извивающееся как змея. Есть ритм. Есть неистовство… и страсть… и сострадание. Голос певца был наполнен мудростью и болью, сплетающимися в единое целое. Это было печально, глубоко, сложно. Знаете, на что это было похоже? На русскую классическую музыку. Как Чайковский, Прокофьев и Стравинский. Как Барток и Сметана. Как полонез Шопена. Как музыка Славича. Тяжелая, глубокая и полная страданий. Совместите это с ритмом два-четыре, I-IV-V, двенадцати тактовой блюзовой секвенцией и чикагскими парнями, поднявшимися на небо. Блюз! Вот что это было. Вот что изменило мою жизнь. Потому что… я даже отказался отбивать битой мяч… ради блюза.

Я играл страйд, пока не открыл для себя год спустя буги-вуги! Вот это реально меня зацепило. И скажу вам правду, цепляет и по сей день. Этот серповидный ритм левой рукой. Эта бесконечная мантра сексуальной мелодии, заставляющей раскачиваться бедра. Никогда не меняющаяся. Никогда не нуждающаяся в переменах. Почему? А как ты заскучаешь с такой мелодией? Это ритмы любви. Ритмы творчества.

Чикаго был хорошо продуманным, хорошо спланированным, и семья Манзареков пользовалась этим с выгодой. Мой отец брал нас повсюду. В парки, на летние пляжи озера Мичиган, в музеи «Естественной истории» и «Науки и промышленности», в деловой центр Чикакого-Луп и театры «Chicago» и «Oriental», где проходили важные премьеры, в леса, тянувшейся защитной линией к западу, где мы ставили палатку, жарили мясо, устраивали пикники и просто гуляли на природе, в «Soldier’s Field» посмотреть на гонки стоковых автомобилей и футбол, в парк «Riverview Amusement» кататься на американских горках, в «International Amphitheater» смотреть на родео и спортивные мероприятия, а так же на обзоры новых автомобилей, и… вообще повсюду! Да, мы посещали все эти места, и отец был душой компании. Он был удивительным. Однако без раздумий мог надрать вам задницу, если вы того заслужили. Но в основном он был замечательным, поддерживал нас, был стойким и мужественным защитником.

Конечно, он понятия не имел, что я задумал. Но когда я садился за пианино и играл буги-вуги или милые, состоящие из двух частей небольшие инвенции Баха, ему это нравилось.

Мне позвонил парень, который типа был нашим менеджером. Вообще-то он просто был администратором в турах, потом мы повысили его, посадив на телефон, но, понимаете ли, он начал считать себя нашим менеджером. Он стал наглым. Брал на себя переговоры с учредителями концертов и с журналистами. Но почему бы и нет, черт возьми, ведь мы ему доверяли. Бил «Южная Бухта» Сиддонс.

«Рэй, у меня плохие новости. Мне только что позвонили из Парижа. Джим мертв».

«Брехня», - подумал я, потому что к концу 1970 началу 1971 волна паранойи охватила молодых Американцев. Слухи о смерти уже доходили до нас, проникали в наше сознание, просачиваясь в бессознательное, поселяясь там, словно злокачественная опухоль

Черт, это казалось хорошей идеей, по крайней мере, в то время. Париж был Городом Огней, городом творческих личностей, и Джим определенно мог использовать вливание той яркости в свой темный мир. Он мог стать следующим поколением богемного идеала американца в Париже. Наши литературные герои уже бывали там. Почему Джиму не поступить так же? Эрнест Хемингуэй, Ф. Скотт Фитцджеральд, Генри Миллер, Джим Моррисон, мне нравится такая подборка. Хорошая компания.

Прославленная столица вдохновляет. Я хотел, чтобы Джим отправился туда и снова начал писать. Забыв о том, что он рок-звезда. Для Джима Моррисона наступало время снова стать творческой личностью. Как когда-то вначале. Как летом 65-го, когда мы были молодыми идеалистами, заряженными энергией и готовыми изменить мир. Я хотел, чтобы тот парень вернулся. Чуткий, заботливый, веселый, с которым я сидел на песке Венеция-Бич шестью годами ранее, парень, с которым я собирал Doors. Это был, пожалуй, лучший поэт из всех, кого я когда-либо читал. (Легендарный поэт-битник Майкл Макклюр ссылается на Джима, как на «лучшего поэта своего поколения»). Этот парень был творческой личностью, и моим другом.

Позднее в докладах появилась информация, что у Джима на лице была улыбка. Люблю эту часть. Что бы ни происходило, он всегда ухмылялся.

Позднее в докладах появилась информация, что у Джима на лице была улыбка. Люблю эту часть. Что бы ни происходило, он всегда ухмылялся.

Глава первая. Смерть Джима Моррисона

Глава 1.1

Глава 1.2

Глава 1.3

Глава 1.4

Глава вторая. Саут-Сайд Чикаго

Глава 2.1

Глава 2.2

Глава 2.3

К тому времени университетская среда идентифицировала Джима Моррисона, как поэта. Уоллис Фоули, известный биограф Артюра Рембо, начал преподавать поэзию Джима в университете «Duke». Подобные курсы были предложены в «Йельском университете», «Стэнфорде» и других учебных заведениях…

«Джим всегда хотел стать колоссом, - позднее сказал Робби Кригер. – Он хотел стать, как Beatles, и чтобы вокруг были девушки, которые выглядели бы так, словно спустились с небес. Но в те дни ничего подобного не было. Но будь Джим сегодня здесь, ему бы это понравилось. Потому что сейчас Beatles, Stones и Doors – это колоссы, понимаете?»

С.Дэйвис: «В августе 2001, за месяц до того, как Америка оказалась перед лицом новой реальности, я читал журнал «Rolling Stone» у голубого бассейна на юге Франции, когда мне на глаза попалась статья «Незабываемый огонь» Микаила Гилмора, посвященная памяти Джима Моррисона, со дня смерти которого прошло тридцать лет. Вместо того, чтобы ходить, как обычно, вокруг да около, используя прежние клише касательно Doors, Гилмор сосредоточился на Джиме, как на безумно любящем, сострадательном человеке, который направил свое безумие и суицидальные помыслы на создание мрачных, но от того не менее прекрасных работ, оставшихся после его смерти. Закончив читать статью, я задумался, вспоминая, как впервые увидел Джима Моррисона, когда он вышел на сцену ныне разрушенного бостонского театра с пейотной звуковой аурой Doors, пульсирующей за его спиной. Выступление было таким зажигательным, а концерт, под руководством Джима, таким клёвым, что это изменило всю мою жизнь в тот вечер. Это была энергия, частью которой мне хотелось быть каждый день на протяжении всей моей жизни.

В те дни я не знал, что, по крайней мере для Джима Моррисона, эти выступления были настоящей мукой.»

В тот воскресный день 4 июля 1971 года никто еще не знал, что Джим Моррисон умер. Когда вернулся Роне, то Памела, кажется, немного пришла в себя. Продавец льда приходил еще раз, но уже ушел. Памела выглядела изможденной, но сказала Роне, что чувствует себя спокойней, когда Джим лежит в доме, добавив, что если бы могла, то жила с ним так всю жизнь.

Полиция прибыла полчаса спустя. Памела скромно сидела в спальне, рядом с телом Джима, держа его за руку и тихо что-то ему говорила. Инспектор, капитан Берри, вел себя весьма оживленно, без тени сочувствия. На Джиме не было ни следов крови, ни дорожек от уколов. Полиция спешно осмотрела квартиру и ничего не нашла. Свежий пепел в камине остался незамеченным. Но капитану Берри все равно что-то не нравилось. Он чувствовал – что-то не так. Двадцать лет спустя он дал интервью, сказав, что подозревал будто мистер Моррисон умер от передозировки наркотиками. Он позаботился, чтобы главный патологоанатом появился в квартире, осмотрев тело. Потом сказал Памеле, что если новый доктор не найдет никаких несоответствий, они получат свидетельство о смерти и разрешение на погребение.

Дверь в спальню была закрыта. Табличка «не беспокоить» (надпись была сделана на французском и арабских языках), привезенная из Марокко, висела на дверной ручке. Внезапно дверь открылась и все пожарники покинули квартиру. Роне не мог заставить себя войти. Все что он видел – босые ноги Джима, свисавшие с края кровати.

Памела вышла в коридор. На ней все еще была надета джеллаба. Роне сказал ей, что ему нужно назвать полиции правильное имя Джима, а она сказала, что уже это сделала. Вышла Аньес Варда и отвела их в гостиную.

«Расскажи, что случилось, - потребовал Роне от Памелы. – Я ведь сам не так давно расстался с ним».

Когда Алан Роне пришел утром 2 июля в квартиру №17, то он сразу отметил, что Джима трясет.

Роне предложил пойти прогуляться и перекусить, после чего Джим почувствует себя лучше. Пока они шли через квартал Маре, Джим старался выглядеть жизнерадостным, но Роне понимал, что это делается через силу.

Роне видел, что Джим Моррисон напуган. Памелы не было, и Роне решил встретиться с Аньес Варда во время раннего ужина в половине шестого. Услышав, что Роне собирается уйти, Джим запаниковал. «Не уходи», - взмолился он. Еще один приступ кашля сотряс его тело. Он попытался упросить Роне прочитать статью, о которой рассказывалось на обложке свежего выпуска «Newsweek» под названием «Героиновая чума: Что с ней делать». Еще он сказал, что хочет, чтобы Роне прочитал интервью Уильяма Берроуза в «Paris Review». Сказал, что ему нужно отправить телекс и что он хочет, чтобы Роне помог ему с недружелюбными чиновниками в офисе. Казалось, что он отчаянно не хочет оставаться один.

Роне, облегчая душу в разговоре с Варда касательно семьи Моррисон/Курсон, сказал об опасных, вероятно фатальных, проблемах с героином. Варда тут же сказала, что им нужно вмешаться. Определяя Памелу как главный источник проблем, она позвонила Джиму и договорилась о визите элитной целительницы, работающей по системе йоги, в квартиру дома №17 на улице Ботрейи с целью излечить потребности Памелы в героине.

Ее звали Моник Годар. Она пользовалась большим спросом и стоила очень дорого. Она была худой, милой, модной, носила мини-юбку и заслужила репутацию хорошего спиритуального советника многих важных людей в Париже. Роне сомневался насчет ее сил, но надеялся, что Моник Годар сможет каким-то образом уберечь Памелу от самой себя. Вначале Памела не выходила из ванной, так что Моник немного поговорила с Джимом, обсуждая взгляды Ницше на суицид и другие темы, связанные с приближающейся смертью, которая, как отметила Годар, поглощала Джима. Затем Памела наконец-то вошла в гостиную. Она передвигалась в белой шелковой джеллабе, была под кайфом и далека от реальности, чтобы бороться со своими проблемами. Моник Годар в ужасе отпрянула от Памелы Курсон, попрощалась с Джимом Моррисоном, поблагодарила Алана Роне за его помощь и выбежала из квартиры.

21 июня, в день летнего солнцестояния, Джим провел на ногах всю ночь. Облака оставались прозрачными почти до двенадцати часов, и Джим много часов гулял в одиночестве по набережной Сены, наслаждаясь своей последней светлой полночью.

Джим фаталистично смотрел на пристрастие Памелы. Роне казалось, что Джиму начало нравиться, когда Памела под кайфом. С ней было проще общаться в таком состоянии, и Джим дал понять, что его больше не заботит ее пристрастие. Со слов Роне Джим сказал: «Есть только два выбора, которые можно сделать, чувак. Каждый делает свой. Я выбираю жизнь. Она выбирает смерть. Мы больше ничего не можем сделать для нее… Так что не переживай об этом. Понял, о чем я?»

Как-то вечером в Лондоне, когда они ехали в черном такси по Кингс-Роуд, Роне сказал Джиму, что Оскар Уайльд был обвинен в непристойном поведении, арестован в «Cadogan Hotel», и позднее умер в «L’Hotel» в Париже. «Смотри, пойдешь по его стопам, - подколол Роне. – Ты можешь закончить, как Оскар».

Вместо улыбки, Джим отвернулся, как если бы это обидело его. Роне почувствовал себя идиотом.

В мае 1971 года Жиль Йепремиан был восемнадцатилетнем фанатом рок-музыки, временами зависая с друзьями в «Rock and Roll Circus», надеясь, что удастся увидеть кого-нибудь из своих героев. Как-то поздним вечером (8 мая 1971) он заметил настоящую рок-звезду Франции Джонни Холлидея, когда Джонни и его окружение совсем распоясались в ресторане клуба. По мере того, как Джонни повышал обеспокоенно голос, вышибалы подтягивались ближе. Внезапно Жиль увидел то, что описал, как тень, перепрыгнувшую через его левое плечо. Это оказался Джим Моррисон, который принял решение покинуть заполненный людьми клуб, идя по столам едва не наступая на других посетителей. Посуда падала. Свечи переворачивались. Люди кричали.

Джим и Памела пользовались камерой «Super-8», и отснятые кадры в мадридском музее «Prado» показывают, как Джим впечатлено смотрит на грандиозный «Garden of Earthly Delights» («Сад земной благодати») Иеронима Босха, о котором он писал в колледже – сотни проклятых людей, переполняемых страданиями. Джим сидел пораженный напротив полотна около часа. Потом они поехали в Андалузию – паломничество, которое Джим хотел совершить уже долгие годы. В Гренаде они посетили «Альгамбру», великий марокканский дворец, где сады, архитектура и аллеи были одними из самых прекрасных в мире. Там у Джима был такой подъем поэтической активности, что он настаивал посещать это место несколько дней подряд. Памела сняла, как Джим сидит вблизи великого фонтана, охраняемого каменными львами. Затем поднимается, на лице блаженная улыбка, и идет на камеру, распахнув объятия, пока в кадре не остается только один глаз Моррисона.

Судя по записям в сохранившихся записных книжках, Джим немедленно начал исследовать Париж. Он посетил свою подругу Аньес Варда в ее апартаментах в здании №84 на улице Дагеро (Daguerre). Джим немного поиграл с ее дочерью, Розалии. В основном он сидел с Аньес и ее друзьями в саду. Позднее Варда говорила немецкому журналисту Рэйнеру Моддерману: «[Джим] не говорил лишних слов. Ему не нравились сплетни. Мы встречались с ним достаточно часто, но я не могу сказать, что много разговаривали. Мы уважали Джима. Его единственным желанием, когда он прибыл в Париж, было уцелеть здесь, инкогнито работая над своими поэмами». Джим так же сказал Варда, что взял во Францию два своих фильма, и хочет показать их в Париже. Варда сказала, что на это может потребоваться время, учитывая (антиамериканскую) политическую атмосферу, но она посмотрит, что сможет сделать. Памела позднее говорила Джиму, что ей не нравится Варда. Джим отвечал, что если когда-нибудь что-то пойдет не так, Варда станет единственным человеком в Париже, которому Памела сможет доверять.

Бен Фонг-Торрес был редактором журнала «Rolling Stone», когда находился в Сан-Франциско. Работая в Лос-Анджелесе, Бен обычно останавливался у рекламного агента из «Electra» Диане Гардинер, жившей этажом ниже Памелы Курсон. Как-то в феврале Фонг-Торрес зависал там, когда пришел Джим Моррисон, чтобы увидеться с Памелой. Величайшая рок-звезда Америки был поистине неузнаваем – толстый, волосатый, хромой. Фонг-Торрес тут же попросил дать ему интервью и поставил на запись свой дешевый магнитофон «Sony». Джим отпустил пару грязных шуток, затем согласился на запись. Фоном противно играла новая кантри-рок-группа. Памела Курсон появилась несколько минут спустя и присоединилась к интервью.

Оно станет последним для Джима.