РАССКАЗЫ

Бонни умерла в четыре года. Ее старшему брату было шесть, а младшей сестре только исполнилось два, так что маленькая Аспен даже не заметила перемены. Почти не заметил и Сэм – старший брат. Лишь было странно, что родители выглядели какими-то через чур серьезными, но затем скрасилось и это. Жизнь медленно вошла в свое русло. Сэм отправился в школу, следом за ним пошла и Аспен. Чуть позже родители рассказали им о смерти Бонни, отвели на кладбище. Надгробие было белым и изображало ангела. Аспен не знала почему, но после, долгие годы, это надгробие было единственным, что ей хотелось рисовать. Сначала мать нервно реагировала на эти рисунки, затем смирилась, особенно если учесть, что рисунки с каждым годом становились все лучше и лучше.

Первый рисунок своей мертвой сестры Аспен сделала, когда ей исполнилось девять.

1963 год. США. Недалеко от Нового Орлеана.

Крупные капли сорвались с неба, разбились о лобовое стекло старого фургона. Эйден Кинэн включил дворники.

- Нам только дождя не хватало! – скривилась Ленор Виллер.

Эйден снизил скорость, увидел одинокий старый дом у дороги, свернул.

- Эй! Что случилось? – послышались с задней части микроавтобуса недовольные голоса Кэрол Блэквелл и Патрика Феннера.

Они неуклюже продвигались с заднего сиденья к водителю. Кэрол на ходу натягивала футболку. В полумраке Кинэн успел разглядеть бледные полушария ее полной груди.

- Эй! – прикрикнула на него Ленор.

Они остановились у входа в дом. Ворот не было. Забора не было. Лишь усиливался дождь. Кинэн и Ленор вышли из машины, постучали в дверь. Никто не ответил.

- Может быть, здесь никто не живет? – оживилась Ленор, уже примеряясь, какое стекло будет лучше разбить, чтобы пробраться в дом.

- Ну, что там? – спросил Феннер.

- Кажется никого!

- Тогда мы с вами! – крикнула Кэрол, выскочила из машины, взвизгнула, почувствовав холодные капли дождя, спряталась под навесом крыльца.

- Меня подождите! – засуетился Феннер.

Остров был крохотным, отделенным ото всего мира. Остров, на котором жил Илайджа Вайтхаус. Иногда он хотел уехать, хотел перебраться на материк, но здесь у него был дом, а что у него было на материке? Мечты? Надежды? Нет. Илайджа не мог, да и не хотел уезжать. А картины… Картины можно было писать и здесь.

Снимков было уже много. Хороших снимков. И Эйприл Осторе знала, что этого хватит, чтобы удовлетворить журнал, оплатившего эту поездку, но ей хотелось чего-то большего. Грязная, бурная река разделяла ее и дикое африканское племя. Племя со своими традициями, нравами, правилами. Племя, которое приняло ее, позволило остаться, пусть и на другой стороне реки, пусть и среди могил и старого тотема, на которого они изливали свой гнев за неудачи. Ни разу Эйприл не решилась перебраться через реку, но современные линзы и опыт позволяли ей делать хорошие снимки и на расстоянии. Очень хорошие снимки. Особенно ценной оказалась фотография местного шамана. Его хижина стояла недалеко от реки, но он никогда не выходил из нее. Вся его жизнь заключалась в том, чтобы сидеть на деревянном кресле. Эйприл знала, что дикари верили, что так и должно быть. Иначе звезды перестанут светить, солнце не встанет, придут бедствия и несчастия, если шаман покинет свой трон. С раннего детства и до конца своих дней.

Дикари поклонялись ему, ходили к нему за советом, молились ему, благодарили его. Эйприл следила за этой хижиной несколько дней, затем удалось сделать фотографии, на которых местные женщины кормят вождя, моют его. Десятки фотографии, сотни. Эйприл знала, что ее снимков хватит не на один журнал, но…

Дети выросли, муж ушел еще в молодости. Достойной замены, так и не показалось на горизонте. Правда иногда Элен Кэмпбел и думала, что тот или иной, мог остаться рядом, но думала об этом лишь последние годы, когда рядом в действительности уже никто был и не нужен. Только бы стоял ее маленький дом, да приходили изредка письма от детей и внуков.

Цветник. Увлечение пришло как-то внезапно. Сначала кто-то подарил на юбилей не то в шутку, не то по ошибке набор садовника, затем как-то на рынке довелось купить готовую для высадки гардению, пару роз, орхидею.

В голове был кавардак, война, хаос. В голове было безумие. Безумие, к которому Рассел Тернер не имел никакого отношения.

- Нет, черт возьми, имеешь! Еще как имеешь! – закричала его жена Линдси. Закричала в его голове.

Рассел зажал руками пульсирующие виски. Казалось, еще немного и из глаз потечет кровь. Казалось еще немного…

Рассел прижался к стене, отвернулся от проезжающей патрульной машины.

- Помните! Пересадка сознания незаконна и преследуется по закону! – раздавался из мегафона монотонный голос.

- Ты слышишь, что они говорят? – спросила Рассела жена.

Он зажал ладонями уши, заранее зная, что это не поможет. Голос жены был в нем, внутри. Поэтому надо было учиться жить с этим. На губах заиграла невольная улыбка.

- О чем ты только думал?! – завелась Линдси, прочитав ту часть мыслей, в которой он надеялся, что даже после ее смерти, они смогут остаться вдвоем.

Это был коммерческий проект. С самого первого вздоха он пах деньгами. С первого чертежа, с первого финансового плана. Даже первые эксперименты и те были уже заранее спланированы. Остров в Тихом океане, лаборатория.

Тебби Маршал видела, как растерт маленькая империя. Империя денег, жизни, времени. Иногда работники Тайм Инк шутили о том, сколько им лет на самом деле – время на острове удавалось замедлить, почти остановить. В газетах кричали протесты и обещания апокалипсиса, но Тебби никогда не читала газет. Лишь вначале, когда гордилась удачами, а потом… Потом вся жизнь стала другой. Особенно после того, как на острове начал строиться медицинский комплекс и появился первый пациент – девочка. Ей было четырнадцать лет. Смерть уже стояла в изголовье ее кровати, но на острове удалось дать девочке еще один шанс. Ее болезнь замерла, остановилась, перестала прогрессировать. Девочка была рекламным проектом – бесплатным вложением, за которым потянулись старики миллионеры.

- Лекарство молодости, - говорили они, но Тебби почему-то всегда казалось, что это почти одно и то же, что пытаться бежать на самолете от наступления ночи – задача вполне возможная, но глупая и ненужная. Считала так до тех пор, пока собственным родителям не потребовалась помощь, не потребовалось благословление Тайм Инк.

Море. Штиль. Белый диск солнца. Человек в спасательной лодке. Жара. Белая соль на одежде. Жажда. Глаза слипаются. Мысли путаются в голове. Невозможно вспомнить, сколько уже прошло дней с момента крушения – время вытянулась в бесконечную прямую. Минута? Вечность? Смена суток?

1961 год – первый полет человека в космос (ракета-носитель – Восток; стартовая площадка – Байконур, Россия; число членов экипажа – 1 человек).

Сначала идея с покупкой дома за городом казалась неплохой, даже больше – чистый воздух, простор, собственная игровая площадка для детей, но потом… потом все стало плохо. Медленно, неспешно. Сначала старик-смотритель в домике для гостей, затем его рассказы о черном озере на краю участка… Сейчас, дожидаясь агента, чтобы поговорить с ним о продаже дома, Жаклин спрашивала себя: увидела бы она, что озеро черное, как ночь, если бы старик-смотритель не рассказал ей об этом? Наверное, нет. Жаклин поежилась. То ли из-за того, что пыталась продать дом за спиной мужа, то ли потому, что оставила близнецов со стариком-смотрителем. Две девочки, белые, как одуванчики, доверчиво вошли в старый дом для гостей, забрались на колени старика, взяли предложенные конфеты. Жаклин помялась на пороге.

- С ними все будет в порядке, - пообещал старик.

И вот теперь Жаклин была у агента. Конечно, муж рано или поздно узнает, что дом выставлен на продажу, но это уже не главное.

Что-то недоброе зародилось в груди, начало разрастаться. «Дом, чертов дом у черного озера!» Жаклин поднялась, посмотрела на закрытую дверь в офис Пирса Шермана, снова набрала его номер.

- Буду через четверть часа! – пообещал он и покрыл на чем свет стоит местные пробки.

Рубен не хотел ехать в это путешествие, не нуждался в нем. Особенно с родителями. Чужая страна, чужой континент, чужие люди, земли, пейзажи. Только седой отец знакомый, да мать, которая все еще считает, что ей чуть за сорок.

Рубен вышел из выложенного природными камнями дома, завернул за угол, закурил сигарету, чтобы не видели родители, отослал оставшемуся далеко отсюда другу смс, не получил ответа и почувствовал себя совсем одиноким.

- Лучше бы остались дома, - заворчал он, - там хоть море, пляжи и люди, а что здесь?

- Здесь водопады, - услышал он мужской голос, вздрогнул, выбросил сигарету, увидел проводника Данко, насторожился. – Поздний ребенок? – спросил его проводник почти без акцента.

Ф. Ницше «Песнь Заратустры»

Белый лист. Пальцы мастера сгибают один край, другой, упираются в середину, выворачивают, снова сгибают…

В баре Нью-Йорка темно – прожектор освещает лишь стол с бумагами, да руки мастера в белых перчатках. Тишина. Лишь шуршит бумага, сгибается снова и снова. Фигура становится все более сложной, непонятной, затем, неожиданно, появляется клюв, крылья, хвост. Белый голубь замирает на ладони мастера. Несколько секунд публика смотрит, считая, что шоу закончено – кто-то начинает перешептываться, кто-то закуривает. Слышно, как у кого-то в стакане стучат кубики льда. Мастер накрывает голубя другой рукой. Пауза. Из-под ладони рвется на свободу молодой голубь, взлетает под потолок. В темноте слышно, как хлопают его крылья. И снова тишина. Свет гаснет.

Невада. Карсон-Сити. Бар в казино-отеле Бест Вестерн.

- Нет. Все. Хватит с тебя! – отказался наливать очередную стопку в долг бармен.

Хэнк крякнул, скривился, посмотрел, куда бы сплюнуть.

- Иди лучше проспись, пока есть где, - посоветовал ему бармен.

Хэнк снова крякнул, поманил его к себе.

- Думаешь, я не могу заработать себе на выпивку? – спросил он свистящим шепотом заядлого курильщика. – Смотри, - он бросил на стол старый, протертый чемодан, достал из него железную коробку, открыл скрипучую крышку, поманил к себе бармена.

- Ну, что у тебя тут? – бармен нахмурился, решив, что старик собирается ему что-то продать, заглянул в коробку, увидел серую тощую крысу и толстую жабу, выругался.

- Да ты совсем спятил?! – заорал он на Хэнка. – Убери сейчас же отсюда эту мерзость!

- Это не простая мерзость.

- Я сказал…

- Крыса играет на пианино, - просипел старик.

- На каком еще… - бармен снова заглянул в коробку, увидел игрушечное пианино.

- Нальешь мне выпить, если крысы начнет на нем играть? – спросил Хэнк.

- Да ты спятил!

- Нальешь или нет?

- Буду наливать до утра, если услышу, хотя бы один звук, а если нет…

В ее глазах горел огонь, в ее сердце томилась сила, которой не смогла бы противостоять ни одна армия мира… Но все это было внутри, скрыто. На вид она была просто девушкой – хрупкой, молодой, беззащитной…

Распад, тлен, старение – Эрик видел это повсюду, всегда. Иногда ему даже начинало казаться, что так было с самого рождения, с первого осознанного дня, который он смог запомнить. Все умирает. Все превращается в прах. Родители стареют и умирают. Игрушки ломаются, покрываются плесенью. Женщины, которых любишь, стареют. По их лицам бегут россыпи морщин. Их тело становится дряблым, не желанным. Искусство – лишь вспышки, блики обмана зрения и чувств. Сердце не вздрагивает. Сердце мертво. В каждой картине, в каждой скульптуре, в каждой книге. Особенно в книге. С первых страниц. С первых строк. И даже критики молчат. Эти голодные стервятники. А что может быть хуже тишины? Где найти от нее спасение? В объятиях жены? В бутылке? В кровати случайной женщины? Эрик даже не знал, сколько их было всего: объятий, бутылок, чужих кроватей. Особенно после того, как, не добившись внимания критиков, он сам стал критиком. Стал сгустком пустоты, иконой тлена, никчемности. Стал инструментом распада, материалом безнадежности. Своей безнадежности. Той самой безнадежности, которая клокотала в нем с детства. Безнадежности в мире общения и улыбок. Безнадежности в мире высокого уровня самосознания и само ответственности. В мире, который хохотал до слез, оборачивался, чтобы убедиться, что за ним никто не наблюдает, падал на колени и умолял рассказать о безнадежности, жаловался на одиночество, жадно проглатывал желчь ненависти и закрашивал, закрашивал, закрашивал радужные цвета своей жизни чем-то более темным, чтобы не рябило в глазах. Эрик видел этих людей повсюду. Людей-распада. Ему не нужно было даже разговаривать с ними – лишь заглянуть в глаза, в эти горящие отчаянным весельем глаза. Глаза, которые только и ждут момента, когда можно будет остаться наедине с собой, наедине с опустошенностью… Но не все. И не всегда. Но вороны слетаются на падаль. Поэтому всегда можно узнать, где искать. Распахнуть объятия и щедро раздавать свою безнадежность, свой латентный гнев, а после, если повезет, заглядывать под одеяло и выискивать там новые рецепты словесных зловоний и печатных ядов. Ведь бумага никогда не краснеет, как бы сильно она не врала – так, кажется, говорил Джеймс Джойс?

Город вымирал, деградировал. Город детства, воспоминаний…

Молли снизила скорость, свернула с разбитой дороги к обочине, остановилась возле магазина с разбитыми витринами, по пустым, пыльным прилавкам которого бродил ветер.

- Все, дальше не поеду, - сказала она, откинулась на спинку сиденья, закрыла глаза.

- Да, - протянул Тед, - не очень хорошее возвращение получилось.

Молли не ответила, вышла из машины. Ветер подхватил подол ее свадебного платья. Перед глазами все еще мелькали обугленные останки дома, из которого отец увез ее еще ребенком после смерти матери. После смерти женщины, лица которой Молли уже не помнила. Нет, были, конечно, фотографии, но Молли казалось, что запоминать мать по фотографиям неправильно. «Вот если бы, хоть одно живое воспоминание».

3148 год. Межзвездный корабль ZI-34. Голос из динамика: «Мы приближаемся к галактике М87. До планеты Древняя осталось менее суток пути». Неслан открыл глаза, попробовал дозвониться до Раэль. Нет. Придется подождать. Он налил себе выпить, вышел на смотровую площадку. Собравшиеся люди смотрели на пульсирующую черную дыру, перешептывались.

- Можете не волноваться, мы пройдем в отдалении от горизонта событий, - заверил собравшихся офицер из команды управления кораблем.

Шепот стих. Несколько минут стояла мертвая тишина.

Дом был большим и старым. Дом, который достался по наследству Стэнли Гудспиду.

- Это твоя история, парень! – сказал ему, то ли в насмешку, то ли всерьез адвокат, передал документы и четыре связки ключей. – Менялись двери, менялись замки, новые ломались, возвращались старые, так что… - он устало развел руками. – На месте разберешься, что подходит, а что нет.

Они не знали, кто больше хотел этого ребенка – Виг или Ивонна. Наверное, оба. Сначала своего, затем просто ребенка, который смог бы их объединить, дополнить.

- Главное, чтобы это был младенец, - решили они единогласно. – Ну, на худой конец дитя до года, не старше.

Итог: пара заявлений на усыновление, кипа документов, много разговоров и совершенно никаких результатов.